Генри Дорн сидел за столом и смотрел на чистый лист бумаги. Борясь с тупым ощущением паники, он сказал себе: «Это будет самое простое из того, что тебе доводилось делать».
Просто будь глупым, вот и все. Расслабься и стань как можно глупее. Это же просто, правда? Чего ты боишься, недоумок чертов? Думаешь, что не сможешь стать глупым, да?
«Ты просто слишком высокомерный», — добавил он зло. Вот в чем твоя проблема. Ты высокомерен как никто. Не можешь быть глупым, да? Ты прямо сейчас глупишь. Ты всю жизнь с этим глупишь. Почему ты не можешь поглупеть на заказ?
«Начну через минуту», — сказал он. Еще минуту, и я начну. Действительно начну. Просто передохну минуточку, это же нормально? Я очень устал.
Ты ничего сегодня не сделал. Ты уже несколько месяцев ничего не делаешь. От чего ты устал?
Вот от этого я и устал — потому что ничего не делаю. Хоть бы я мог... Я бы все отдал, если бы снова...
Прекрати. Быстро. Об этом ты не должен думать никогда. Ты начнешь через минуту, ты уже был практически готов. Если будешь об этом думать, то так и не подготовишься.
Не смотри на нее. Не смотри на нее. Не смотри...
Он повернулся и увидел толстую книгу в потрепанной голубой обложке, лежащую на полке под стопкой старых журналов. На корешке он увидел белые буквы, с трудом различимые на выцветшем голубом картоне: «Триумф. Генри Дорн».
Он встал и переложил журналы так, чтобы они закрыли собой книгу. «Лучше не видеть ее, пока работаешь», — сказал он. Нет. Лучше, чтобы она не видела, как ты работаешь. Сентиментальный ты болван.
То была не хорошая книга. Откуда тебе знать, что это хорошая книга? Нет, так не получится. Ладно, хорошо, это хорошая книга. Отличная. С этим ничего не поделаешь. Жаль даже, что ничего не поделаешь. Все было бы гораздо проще, если бы ты смог себя убедить, что книга плоха и заслуживает того, что с нею произошло. Тогда можно было бы посмотреть людям в лицо и написать еще одну книгу, получше. Но ты себе не поверил. Ты очень хотел себе поверить, но не смог.
«Хорошо», — сказал он. Успокойся. Ты над этим думаешь, снова и снова, уже два года. Забудь. Не сейчас...
Я возражал не против плохих рецензий, а против хороших. Особенно против той, что написала Флоретт Ламм: она сказала, что это лучшая книга из всех, что она читала — потому что в ней такая трогательная история любви.
Он и не подозревал, что в его книге есть история любви, и уж тем более — что в ней трогательного. А вот того, что в книге было, того, над чем он пять лет думал и о чем писал, писал так внимательно, скрупулезно и изящно, как мог, — всего этого Флоретт Ламм не упомянула. Поначалу, прочитав рецензии, он подумал, что эти вещи вообще в книгу не попали — наверное, ему только показалось, что они там есть, или их вычеркнул редактор, — но книга-то была очень толстой, и если редактор все это вычеркнул, то что же там осталось? Может быть, он написал эту книгу не на английском языке? Невозможно. Может быть, многие умные люди просто разучились читать на английском? Невозможно. Может быть, он сошел с ума? Невозможно. Так что он перечитал книгу еще раз, очень внимательно, и радовался, находя плохую фразу, или запутанный абзац, или не очень ясную мысль; они правы, говорил он, здесь действительно нет этих вещей, все неясно и расплывчато, совершенно понятно, как они это упустили, в конце концов, мир населен всего лишь людьми. Но перечитав всю книгу, до конца, он понял, что эти мысли все-таки были в ней, они совершенно ясны, красивы и очень важны, он не смог бы написать лучше — и что он никогда не поймет ответа на свой вопрос. И, если он хочет остаться в живых, лучше ему и не пытаться понять.
«Хорошо», — сказал он. Достаточно уже, ладно? Минута прошла, даже больше. Ты обещал начать.
читать дальше